Стервятник - Страница 107

107

Мебели в единственной комнате почти что и не было – шкаф, кровать, стол, телевизор. В углу несколько пустых бутылок. Соня кинулась было к шкафу, но Родион, положив на стол фонарик, потянул ее назад:

– Не спеши, сначала клиента надо спеленать…

В ход вновь пошла синяя изолента и прихваченная для кляпа вата. Клиент не шевелился, не отбивался, не протестовал – яркая вспышка должна была на несколько минут разложить в глазах светочувствительный родопсин, загнать в короткую кому.

– А он не подох? – спросила Соня. Родион потрогал рукой:

– Дышит…

И сам кинулся к шкафу, как наиболее удобному месту для хранения клада. Азарт взбаламучивал кровь. Он работал руками, как клешнями снегособирателя. На пол вылетела обувь, тяжелый пиджак сорвался с вешалки, упал на голову, Родион, чертыхнувшись, отбросил его за спину. И провозгласил:

– Есть!

Поднялся с корточек, держа на вытянутой руке черную сумку довольно скромных размеров. Старательно продемонстрировав ее напарнице – она нетерпеливо подпрыгнула, махая сжатыми кулачками, – расстегнул «молнию».

Соня полезла туда обеими руками, ребенок, ожидающий гостинчика «от зайки». Показала Родиону несколько пачек в банковских бандеролях – напрягая взор, он различил в полумраке четко гравированные изображения колесничего с голым фаллосом, по чьему-то неисповедимому решению призванному украшать сотенные бумажки. Должно быть, символизировал любимую поговорку власть предержащих: «А имели мы вас всех…»

Мешая друг другу, они копались в сумке. Пачки десяток, полтинников… Десяток больше всего. Под купюрами обнаружились четыре жестяных коробки индийского чая. Родион подкинул одну на ладони – легкая, словно и в самом деле набита чаем или чем-то ненамного тяжелее чая.

– Ладно, потом разберемся, – сказал он, бросая банку обратно. – Для чего-то же они там лежат… В темпе!

Они буквально бегали по квартире, озираясь, – с первого взгляда видно было, что сумка оказалась единственной. Других не видно, в крохотном жилище все, как на ладони, если и есть тайники, с ходу не отыщешь, значит, и связываться не стоит…

– Уходим! – распорядился он. – Жадность фраера губит…

Они преспокойно закрыли за собой дверь, направились к лифту, но вдруг передумали, одновременно, словно подхлестнутые неведомым импульсом, поднялись вверх на три этажа, охваченные растущим нетерпением – и, оказавшись в уютном уголке за шахтой, стали целоваться, вцепившись друг в друга так, словно завтра должен был наступить конец света с поголовным изничтожением рода человеческого. Вокруг них был словно очерчен магический круг, делавший невидимыми, единственными живыми людьми среди скопища говорящих куколок, не способных ни поймать, ни сопротивляться. Зрячие король и королева в стране слепых, ненароком задевая ногами овеянную видимой только им аурой сумку со многими миллионами, ошалело целовались, чувствуя на губах соленый привкус крови, нетерпеливо возясь с пуговицами и «молниями», торопясь ощутить наготу другого. Они слились в единую плоть так неожиданно и естественно, что в первый миг даже этого не поняли, дыхание смешивалось, превращаясь в хрипящий стон…

…Единственное, что немного отравляло Родиону жизнь, – тот самый белоснежный кошмар. Каждую ночь он оказывался в белой тишине безлюдной комнаты, замкнутый в скорлупу, не позволявшую шевельнуть и пальцем. Краешком глаза улавливались отсветы ядовито-зеленых бликов, мерцавших у самой постели, он пытался кричать, но язык не повиновался. Однажды кошмар настиг его средь бела дня на проспекте Авиаторов, за рулем «форда». Неуловимо долгий миг казалось, что сквозь солнечный день вокруг вот-вот окончательно проступит комната, и он замрет в параличе, увязнув там навсегда, потеряв и Соню, и деньги, и весь мир. У виска пульсировал упругий шар, пришлось остановиться и выкурить сигарету. Потом это прошло и больше не возвращалось при дневном свете. Да и ночью он притерпелся, отгоняя панические мысли, терпеливо дожидаясь, когда белая комната растает, и он окажется в привычной темноте. Или посреди невероятно яркого цветного сна. В последнее время снились исключительно многоцветные, яркие сны, насыщенные спектрально чистыми красками.

С домом и Ликой уладилось предельно просто: он попросту переселился в «берлогу», прихватив кое-какие вещички. Немного неудобно было перед Зойкой – единственное, что мучило его всерьез, но объяснения он предоставил Лике. Как и улаживание всех формальностей с разводом, написав заявление по всем правилам. Успокоенная всем этим Лика снизошла до того, что полчасика посидела с ним за рюмкой, обсуждая детали и частности вполне цивилизованно. Правда, Родион ее хорошо знал, насколько можно знать женщину, с которой прожил столько лет, – и видел, что в глазах у нее навсегда поселилась нешуточная ненависть, что хамского изнасилования под дулом пистолета Лика ему никогда не простит. Ничего не предпримет, но не простит.

Что его не волновало ничуть. Со старой жизнью было покончено. И напоследок он собирался устроить бывшей женушке и ее любовничку приятный сюрприз. Упаси господи, без убийств и даже без малейшего рукоприкладства – но запомнить этот вечер парочка прелюбодеев должна на всю оставшуюся жизнь…

…Впервые Соня оставалась у него ночевать в «берлоге», заявив родителям, что пора провести с будущим мужем настоящую ночь любви, без торопливых обжиманий по неприспособленным для этого углам. По ее реляции, родители приняли эту новость со скорбно-философским смирением, налегая лишь на то, чтобы доченька все обдумала и взвесила и по юной ветрености не осталась на бобах. Как признавалась Соня, не будучи в состоянии смеяться открыто, она чуть не описалась от избытка чувств, когда маман, уединившись с ней на кухне, возжелала дать парочку уроков сексуального ликбеза. Слушала Соня, по ее подсчетам, секунд двадцать, больше не вытерпела, а потом, с невинным выражением лица обрисовав мамаше позицию номер сорок семь из некоей французской книжки, преспокойно ушла, пока родительница пыталась вернуть в нормальное положение нижнюю челюсть.

107